Все они уже умерли. Все одиннадцать братьев и сестер его отца. Но оставался еще самый младший ребенок семьи, которому вот-вот стукнет семьдесят пять и который словно в зимней спячке прозябает здесь рядом с полем для гольфа, в который никогда не играл. Он, единственный, кто остался, и все-таки самый младший, навсегда оставшийся самым младшим, всегда готовый противостоять даже самому слабому проявлению снисходительности к себе, от кого бы она ни исходила, а уж тем более от сына. В случае необходимости он готов был противостоять всему миру; больше того — он всегда был готов к тому, что такая необходимость возникает, он чуял ее, как только она начинала маячить на горизонте. Хотя все, кто обладал правом вести себя так по отношению к нему, давно уже покинули этот свет.
Отец посмотрел на кружку Шона и бросил на стол несколько монет в качестве чаевых.
— На сегодня хватит? — спросил он.
Они перешли через 28-е шоссе и направились к дороге, ведущей в кондоминиум, с ее асфальтовыми гребнями, выкрашенными в желтый цвет и дождевальной установкой, проложенной вдоль нее.
— А знаешь, что нравится маме? — спросил отец.
— Что?
— Ей нравится, когда ты пишешь ей. Понимаешь, открытка время от времени, иногда и без повода. Она всегда говорит, что ты посылаешь ей именно те открытки, которые она любит, и ей нравится, как ты их надписываешь. Она все их хранит в ящике комода, в спальне. У нее все еще хранятся открытки, которые ты посылал ей из колледжа.
— Понятно.
— Время от времени, понимаешь? Посылай ей весточки по почте.
— Конечно.
Они подошли к машине Шона, и отец, подняв голову, посмотрел на черные окна их двухквартирного дома.
— Мама уже легла? — спросил Шон.
Отец утвердительно кивнул.
— Утром она повезет миссис Кохлин на физиотерапию. — Отец протянул руку и резко тряхнул протянутую руку Шона. — Рад был с тобой повидаться.
— Я тоже.
— Она вернется?
Шону не надо было уточнять, кто такая «она».
— Не знаю. Я в самом деле не знаю.
Отец задержал взгляд на лице сына; над ними в фонаре горела желтая лампа, и Шон, глядя на лицо отца, заметил плохо сдерживаемое волнение от того, что его сын не находит себе места, что его сына бросили, причинили ему зло и боль, которая никогда не пройдет, потому что есть вещи, которые, если от них отнять какую-то часть, никогда уже не восполнятся.
— Ну ладно, — сказал отец, — выглядишь ты довольно хорошо. Похоже, не забываешь ты следить за собой. Кстати, ты не много пьешь, у тебя усталый вид, или это от чего-то другого?
Шон покачал головой.
— Да просто много работаю.
— Работа — это хорошо, — произнес отец.
— Да, — подтвердил Шон и почувствовал, как что-то горькое неожиданно поднялось и встало у него в горле.
— Ну…
— Да, пока.
Отец положил руку ему на плечо.
— Пока. Не забудь позвонить маме в воскресенье, — сказал он и, оставив Шона у машины, пошел к входной двери походкой человека, который как минимум на двадцать лет моложе.
— Береги себя, — сказал Шон; отец жестом руки подтвердил согласие следовать пожеланию сына.
Шон щелкнул клавишей дистанционного устройства, чтобы открыть машину, но, когда он уже положил ладонь на ручку дверцы, отец окликнул его.
— Послушай.
— Да, — ответил Шон и, оглянувшись, посмотрел на отца, стоявшего у входной двери; верхняя половины его тела едва виднелась во мраке.
— Ты правильно поступил тогда, что не сел в эту машину. Не забывай об этом.
Шон, опершись ладонями о крышу машины, подался вперед, стараясь в темноте увидеть лицо отца.
— Мы все-таки должны были бы защитить Дэйва.
— Вы же были детьми, — сказал отец. — Вы и знать-то не могли об этом. Даже если бы вы и могли, Шон…
Шон старался вникнуть в смысл того, что говорил отец. Он, похлопывая ладонями по крыше машины, силился увидеть глаза отца.
— Так об этом я и говорю.
— Да?
Он пожал плечами.
— Мне все равно кажется, что мы должны были знать. Не знаю как, но должны были. Ты так не думаешь?
Довольно долго отец и сын стояли молча; Шон слышал только шипение воды в дождевальной установке.
— Спокойной ночи, Шон, — сказал отец; его голос отчетливо прозвучал на фоне шипения водяных струй.
— Спокойной ночи, — ответил Шон и, дождавшись, когда отец скрылся за дверью, сел в машину и поехал домой.
Селеста, вернувшись домой, нашла Дэйва в гостиной. Он сидел в углу на потрескавшемся кожаном диване; у стоящего рядом кресла выстроились два ряда уже опустошенных им банок из-под пива; одну, недопитую, Дэйв держал в руке; на коленях лежал пульт управления телевизором. Он смотрел фильм, в котором все персонажи только и делали, что кричали истошными голосами.
Селеста сняла пальто в прихожей и остановилась у вешалки, наблюдая за игрой света на лице Дэйва и прислушиваясь к крикам, которые становились все громче и отчаяннее и перемежались с голливудскими звуковыми эффектами грохотом разлетающихся на куски столов и еще чего-то, что скорее всего напоминало звук с размаху брошенных на эти столы огромных туш.
— Что ты смотришь? — спросила Селеста.
— Какой-то фильм про вампиров, — ответил Дэйв, не отрывая глаз от экрана и поднося к губам банку. — Главный вампир убивает всех, кто пришел к нему на сборище вампиров-убийц. Они работают на Ватикан.
— Кто?
— Вампиры-убийцы. О-о-о, черт возьми, — застонал Дэйв, — он только что оторвал голову одному парню.
Селеста, войдя в комнату, посмотрела на экран. Какой-то тип в черном перелетел через комнату и, схватив за лицо перепуганную насмерть женщину, перекусил ей шею.