Таинственная река - Страница 80

Все остальные люди, которые набились в дом, заполнив гостиную, столовую, толкущиеся в прихожей, побросавшие свои пальто на кровати в спальне Надин и Сэры, — все смотрели на Джимми, как будто у них не было другой заботы сейчас, кроме как приглядывать за ним. Как будто он один только и мог объяснить им эту злодейскую шутку судьбы; утихомирить гнев, кипевший в их головах; поддержать их, когда шоковое состояние пройдет и их тела обмякнут под вновь нахлынувшими волнами боли и ужаса. Аура предводителя, которой обладал Джимми, распространялась вокруг без каких-либо усилий с его стороны. Селеста частенько задумывалась над тем, знал ли он сам об этом, и, если он считал это за бремя, то, должно быть, только тогда, когда наступали моменты, подобные нынешнему.

— О чем ты? — спросила Аннабет, не отрывая взгляда от черной сковороды, на которой, потрескивая, жарился бекон.

— Может быть, тебе что-нибудь нужно? — спросил Джимми. — Если хочешь, я могу постоять немного у плиты.

Аннабет, на мгновение оторвав взгляд от плиты, со слабой, едва заметной улыбкой взглянула на Джимми и, покачав головой, ответила:

— Нет, я в порядке.

Джимми посмотрел на Селесту, как бы спрашивая взглядом: «Это правда?»

Селеста утвердительно кивнула.

— Мы здесь справимся, Джимми.

Джимми снова посмотрел на жену, и Селеста поразилась, сколько болезненной нежности было в этом взгляде. Она не могла не почувствовать, как сильно кровоточит сердце Джимми и какая страшная тоска и безысходность переполняют его грудь. Он перегнулся над плитой и указательным пальцем стер капельку пота, блестевшую на скуле Аннабет.

— Не надо, — отстранилась Аннабет.

— Посмотри на меня, — прошептал Джимми.

Селеста, почувствовав себя лишней, решила уйти из кухни, но побоялась, что ее нарочитый уход, нарушит что-то между ее кузиной и Джимми, что-то очень хрупкое.

— Я не могу, — сказала Аннабет. — Джимми, если я стану смотреть на тебя, у меня все пригорит. Представляешь, что будет? Ведь собралось столько народу. Пожалуйста…

Джимми выпрямился и отошел от плиты.

— Хорошо, родная. Хорошо.

Аннабет, опустив голову вниз, прошептала:

— Просто не хочу, чтобы все пригорело.

— Я понимаю.

На мгновение Селеста почувствовала себя так, как будто видит их перед собой голыми, как будто она является свидетелем чего-то, происходящего между мужчиной и его женой, что касается только их двоих; почувствовала себя подсматривающей за ними, когда они занимаются любовью.

Вторая дверь в дальнем конце прихожей открылась и отец Аннабет, Тео Сэвадж, вошел в дом и прошел через прихожую, неся на каждом плече по ящику с пивом. Это был громадный, дородный мужчина с двойным отвисшим подбородком — некое подобие медведя, обладающего грацией танцора, которую он продемонстрировал, пробираясь через тесную прихожую, да еще с ящиками пива на широченных плечах. Селесту всегда несколько удивляло, как такой громила оказался производителем столь многочисленного потомства, состоящего в основном из низкорослых отпрысков — только Кевину и Чаку перепало немного отцовского роста и дородности, а единственным ребенком, унаследовавшим его физическую грациозность, была Аннабет.

— Пожалуйста, в сторонку, Джим, — попросил Тео, и Джимми отошел в сторону, дав тестю плавной походкой обойти его и пройти в кухню. Он коснулся губами щеки Селесты, произнеся при этом проникновенным голосом: «Рад видеть тебя, дорогая», поставил оба ящика на кухонный стол, а затем, обхватив руками живот дочери, прижался подбородком к ее плечу.

— Ты все хлопочешь, моя радость?

— Стараюсь, папочка, — ответила Аннабет.

Он поцеловал ее в шею под ухом и прошептал:

«Девочка моя», а затем, повернувшись к Джимми, сказал:

— У тебя ведь есть еще холодильники, давай поставим в них пиво.

Они заполнили пивом холодильники, стоявшие в кладовой, и Селеста снова принялась разворачивать еду, купленную и принесенную друзьями и родственниками, начавшими собираться в доме с раннего утра. Они принесли слишком много всего — ирландский хлеб на соде, пироги, круассаны, оладьи, бисквиты, три различных картофельных салата, пакеты с булочками и рулетами, нарезки деликатесных копченостей, большущий глиняный горшок с мясными кругляшами по-шведски, два варено-копченых окорока и одну громадную индейку, запеченную в фольге. Аннабет вполне могла ничего не готовить — они все это знали, но в то же время все понимали: готовить ей необходимо. Поэтому она и готовила, жарила бекон, отваривала связки сосисок, на двух огромных сковородах готовился омлет. Селеста носила еду на стол, который был придвинут к стене в столовой. Ее занимала мысль, не является ли это обилие еды попыткой хоть как-то успокоить тех, кого любила покойная, или они надеялись этим обилием еды заглушить свою скорбь, отвлечься от грустных мыслей, смыть их потоками кока-колы и алкоголя, кофе и чая — есть и пить до тех пор, пока их до отказа набитые желудки не раздует, а их самих не начнет клонить ко сну. Именно так и происходит, когда люди собираются вместе по столь печальным поводам — на поминки, на похороны, на поминальные службы, или — как сегодня: вы едите, вы пьете, вы говорите до тех пор, пока оказываетесь не в состоянии ни есть, ни пить, ни говорить.

В толпе, набившейся в гостиную, она увидела Дэйва. Он сидел на диване рядом с Кевином; они разговаривали, но их лица казались потухшими и обеспокоенными. Разговаривая, они так сильно наклонились вперед и вытянули головы, что, казалось, соревнуются в том, кто первым свалится с дивана. Селеста, при взгляде на мужа, почувствовала какую-то пронзительную жалость к нему — всегда, хотя это и не сразу бросалось в глаза окружающим, он был как бы белой вороной в любой компании, но сегодня это было особенно заметно. Но, в конце-то концов, ведь все они знали его. Все они знали, что случилось с ним в детстве, однако, даже если они и могли бы примириться с этим и не судить его (а они и вправду могли), то Дэйв не мог полностью и без оглядки чувствовать себя свободно и раскованно с людьми, которые знали все подробности его прошлой жизни. Всякий раз, когда он с Селестой выбирался куда-нибудь в небольшую компанию сослуживцев или приятелей, живущих не по соседству, Дэйв держался уверенно и с достоинством, шутил и быстро реагировал на шутки, — в общем воспринимался как самый спокойный и беззаботный человек, какого не часто встретишь в наши дни. (Ее подруги из салона причесок «Озма» и их мужья любили Дэйва). Но здесь, где он вырос и где пустил корни, он всегда выглядел так, как будто с ним только что на полуслове прервали беседу, как будто он только что посторонился на полшага, чтобы пропустить кого-то вперед; как будто с ним шутят только потому, что кроме него нет никого, с кем можно было бы пошутить.